Три часа в красной зоне

Корреспонденты «НО» долго не могли решиться на этот шаг: сделать репортаж из «красной зоны» 52-й городской больницы. Согласитесь, добровольно оказаться на передовой борьбы с коронавирусом не каждому под силу. И все же — мы здесь!

Я сама себя запугала и уже даже представила, как через неделю меня экстренно кладут в больницу. Мне плохо, температура под 39. А тут коллеги-журналисты приходят интервью брать. Свой репортаж делать. В общем, от страха даже защитный костюм надела с удовольствием. Хотя он ужасно неудобен. В нем ничего не слышно. А учитывая, что он велик мне на пять размеров... хожу в нем, переваливаясь с ноги на ногу. Руки в перчатках мгновенно вспотели, бровь предательски зачесалась. А прикасаться к лицу нельзя. Душно. И пить мне тоже нельзя. Потому что, простите за подробность, в туалет самостоятельно я сходить не смогу. Во-первых, не знаю, как правильно снимать защитный костюм. Во-вторых, это займет минимум минут 20. Мне терпеть эти мучения несколько часов. Но я — ладно, а вот врачам — целый день.

Приемное отделение. 10:00

Только что поступили трое. Женщину слегка за 50 уже спасают в реанимации. Два других пациента вроде бы в менее тяжелом состоянии. Ждем еще шестерых. Состояние — неизвестно. Я, честно, не успела понять, как приехала скорая. Вроде бы отвернулась на минуту, а на пороге уже врачи, которые привезли пожилую женщину. Инвалид третьей группы. Жалуется на слабость, отсутствие запахов, вкуса. Нет сил ходить, сидеть может с трудом. Плохо говорит. И, кажется, вот-вот упадет, сидя за столом.

Через открытую дверь слышу вой сирены. Спустя минуту на пороге еще двое врачей. На этот раз с мужчиной среднего возраста. И ему еще хуже, чем той женщине. Поток больных! Всего за полчаса поступило четверо. И это еще не много.

— За день получается до сотни новых пациентов, — говорит заведующая отделением Марина Черемушкина, еле переводя дыхание.

Пытаюсь представить, какая беготня здесь начинается. Возможно, паника, просьбы о помощи. Но врач уверяет, что ничего такого не бывает. Все работают четко и быстро. Принимая первого, второго... двадцатого пациента. На автомате уже, как роботы. Иначе — хаос и неразбериха. А времени на эмоции нет. Тут — фронт! Как бы громко это ни звучало.

— Помню апрельское совещание у главврача. Марьяна Анатольевна собрала нас и сказала: «Теперь мы на войне. Наш фронт — тут». И жизнь действительно мгновенно изменилась, — рассказывает Черемушкина.

Врач вспоминает, как зашла в свое отделение и глазам не поверила:

— В приемной толпа народу, шум и гам. На лицах пациентов — страх и паника, врачей — полное непонимание. От происходящего голова шла кругом. И только заведующая, эта хрупкая женщина, могла навести здесь порядок. Сама от себя такого не ожидала: ударила кулаком по столу и приказала немедленно рас чистить отделение, распределить поступивших, прекратить панику и работать быстро.

— Да, у нас образовалась тогда вереница из машин скорой. Но мы начали работать быстрее, — говорит Марина Валерьевна. — Честно, было не до паники и эмоций. Мне кажется, что у меня достаточно мужской характер. Поэтому я могу подходить ко многим вещам с холодной головой.

Врач действительно держится уверенно и холодно. Почему, я не могла понять долго. А потом оказалось, что каждый день вместе с защитным костюмом Марина Валерьевна надевает на себя не только защитный экран, но и «маску». Маску человека, который не думает о том, что происходит за стенами корпуса. Чтобы лишний раз ничто не могло вывести из равновесия. И чтобы то личное, что осталось там, в чистой зоне, не напоминало о себе. Иначе — эмоции бьют через край.

— Морально когда вам легче работалось, весной или сейчас? — спрашиваю я. Марина Валерьевна отворачивается и молчит. И вдруг, совершенно неожиданно для меня, на ее глазах показались слезы. Но понять ее можно: восемь месяцев она слишком редко видит пятилетнего сына и любимого мужа. Скучает — безумно! — Вчера пришла со смены, полчаса побыла с сыном — и все, пошла укладывать спать, — говорит врач. На время пандемии медикам пришлось лишиться не только сна и привычного рабочего дня, но и нормальной жизни. Им рекомендовали изолироваться от родных и близких. Переехать жить в гостиницы. Ведь врачи и сами могут быть источниками заражения. Но многие отказались. Им нужна была помощь, поддержка родных. И не по телефону, а вживую.

— Не знаю, как бы справилась, если бы уехала от своих, — вытирает слезы Марина Валерьевна. — Они — все, что есть у меня. Это хорошо понимал ее муж, готовый поддержать в эти трудные дни. Какой бы сильной она ни была, но она — женщина в первую очередь. Любимая. И семье пришлось пойти на некое безумство.

Заходила домой — и... ни объятий, ни поцелуев.

— Муж первым делом брал в руки антисептик и поливал меня с ног до головы, — вспоминает Марина Валерьевна.

Потом душ. Чистая одежда. И только после этого пара часов с семьей — главная награда за день.

Мне стало неудобно: отняла у врача на разговор 15 минут. Те самые, что она могла бы потратить на себя или звонок семье. Тихо прощаюсь, говорю спасибо и в ответ слышу:

— Пожалуйста, будьте здоровы. Знаете, я сколько раз давала интервью, но никогда не плакала. Видимо, накопилось.

Терапия. 11:00

Поднимаюсь в терапию и после приемной недоумеваю. Здесь как будто ничего не происходит. Но это только на первый взгляд. На самом деле тут еще тяжелее.

Мимо проходит медсестра и везет баллон с кислородно-гелиевой смесью. Иду за ней и вижу пожилого мужчину, который лежит и не может пошевелиться. Смесь ему необходима: сам он дышит с трудом, а гелий и кислород «раздышат» его легкие. Закрывает глаза и пытается уснуть. У него температура и страшная слабость. Как говорит медсестра, что происходит вокруг, он плохо понимает.

Практически во всех палатах пожилые люди. Вот медсестра будит женщину, чтобы взять у нее кровь для анализов, та снова засыпает, едва игла вышла из вены.

Здоровое оживление только в двух палатах. Пациенты готовятся к выписке. Я постучала в дверь и увидела милую женщину. На вид ей около 60, может, чуть больше. Надежда Николаевна Бучина лежит здесь уже неделю. И несмотря на то, что было ей очень плохо, переживала... нет, не за себя. А за людей, которые не дождались ее на работе.

— Представляете, только устроилась на работу и подхватила вирус. Так неудобно было звонить новому начальнику и говорить об этом, — вздыхает Надежда Николаевна. — Но на работу я больная не смогла бы пройти, даже будь у меня силы. У нас измеряют температуру.

Да, сам погибай, но на работу иди — это логика людей старой закалки. Как выяснилось, у Надежды Николаевны не было сил даже поднять голову с подушки, а она все равно переживала, что подвела людей.

— Меня будто приковали к кровати, — говорит она. — Помню, как прислушивалась к звукам в подъезде, надеясь услышать те самые шаги врача. Вдруг он прошел, не позвонив в домофон...

К счастью, теперь это — уже воспоминания. Надежда Николаевна улыбается. Совсем скоро она приедет домой, встретится с семьей. И — да, снова выйдет на работу. Сегодня она чувствует себя бодрячком. И говорит, что больница подарила ей новую привычку — есть кашу на завтрак.

— Представляете, никогда ее не ела. А теперь будто что-то поменялось. Буду готовить кашу по утрам. Хоть какой-то плюс от болезни, — шутит Надежда Бучина.

Четвертое отделение реанимации и интенсивной терапии. 11:30

Здесь вы не услышите разговоров пациентов. Одни на искусственной вентиляции легких. Другие — в тяжелом состоянии. Встретить здесь, среди десятка даже не лиц, а спин, повернутых ко мне, того, которому хоть чуть-чуть легче, — большая удача. И она мне улыбнулась. Пожилой мужчина лежит в кислородной маске. Он в сознании и в его горле нет трубки. Смотрю на планшет, что висит на стене, — Игорь Григорьевич Колосков. 70 лет. Представляюсь, спрашиваю, как самочувствие, и понимаю: мужчина совсем не хочет говорить о болезни. Находясь неделю в реанимации, он устал слушать тишину и звуки мониторов состояния. Он хочет поговорить о чем-то другом.

Рассказывает мне, что одни его родственники из казаков. Другие — из Эстонии. О близких, находясь в реанимации, он думал постоянно. И понял ужасную вещь: ему уже 70, он болен, и он боится не дождаться внуков.

— Я вроде выздоравливаю, чувствую себя хорошо. Но доживу ли я до внуков, не знаю, — говорит Игорь Григорьевич.

— А чем вы занимаетесь?

— Сейчас на пенсии. Вообще художникреставратор. Не работаю, но рисую.

— И что именно?

— Последнее — четыре картины, где изображен коронавирус, — говорит он.

Не могла не спросить, как же все-таки выглядит эта зараза.

— Это чумной доктор, со связкой чеснока на поясе. Приходите в гости, вот только выйду из больницы, покажу вам, — продолжает Игорь Григорьевич.

Отделение ЭКМО. 12:30

ЭКМО — это технология «последнего шанса», применяется, когда недостаточно даже ИВЛ. Расшифровка аббревиатуры вам не скажет ничего. Но за этими четырьмя буквами аппарат, от которого зависит ваша жизнь. Его подключают к людям, у которых отказали легкие. Он забирает кровь, насыщает ее кислородом уже вне организма и возвращает обратно.

А в это время человека погружают в сон. Мужчина, которому на вид нет и 50, лежит на ЭКМО неделю. И сколько он будет находиться тут, сказать трудно. Врачи ждут, когда организм сможет побороть болезнь, а его легкие восстановятся.

— Какова вероятность, что человек, попав на ЭКМО, выживет? — спрашиваю я врача отделения Михаила Кецкало.

— Приведу мировую статистику, — отвечает врач. — 60 на 40. В нашу пользу.

Иными словами, после ЭКМО не просыпается практически каждый второй пациент. Если сейчас в больнице их четверо, то... Над каждым из больных интерактивный потолок — подсвеченное фото, чтобы пациент во время «бодрствования» мог видеть что-то помимо серых панелей над головой. Над тем самым мужчиной, которому нет и 50, верхушки сосен.

— Больные, которые лежали до него, шутили, что уже видели, как выглядит лес из могилы, — говорит Михаил Валерьевич. Иначе говоря, при жизни посмотрели, как выглядит жизнь с того света.

 — Но главное, что больные шутят. Это значит только одно — выздоравливают, — говорит врач.

 Домой. 13:30

 Выхожу из «красной зоны» и иду в раздевалку. Снимаю защитный костюм, маску, бахилы. Перчатки в последнюю очередь. И выкидываю все в разные мусорные баки. Мой телефон и диктофон поливают антисептиком. Мне тоже хочется облиться им полностью, вдруг что. Но заразиться в защите практически невозможно. От перенапряжения болит голова, поясница и почему-то лоб. Смотрю в зеркало. По всей ширине лица — огромная красная полоса от очков. Что ж, скоро пройдет.

...Дома я сразу ложусь спать, потому что больница вымотала до предела. Утром выяснила, что след от маски не прошел. Как можно привыкнуть к такой работе, для меня все равно загадка. Хотя то, что сегодня делают врачи, — скорее подвиг.