Мы навсегда обеспечены свежим воздухом

В пятницу, 3 апреля, исполняется 100 лет со дня рождения писателя Юрия Нагибина (1920–1994). Его жизнь была тесно связана с Троицким округом, а с недавних времен его имя еще и нанесено на местную карту.

Еще в начале 1960-х годов Юрий Нагибин поселился в поселке «Советский писатель» (в народе его называют «Красная Пахра»), на Южной аллее. С ним жили мать, Ксения Алексеевна (1897–1975), и отчим, Яков Рыкачев (1893–1976).

У них была домработница Маша — судя по всему, местная жительница.

В 1965 году Юрий Маркович познакомился с ленинградской художницей Аллой, которая спустя четыре года стала его шестой (если считать официальные браки — пятой) и последней женой. Они прожили в «Советском писателе» 25 лет.

Там Нагибин и скончался 17 июня 1994 года на руках у Аллы. Потом вдова продала большую часть участка и дом (на его месте сейчас отель), а сама живет на оставшейся территории, в доме, который был построен как гостевой.

Алла Григорьевна много делает для увековечения памяти мужа. Она очень обрадовалась, когда в 2015 году улица, ведущая к поселковому КПП, получила имя Юрия Нагибина. В 2018 году редакция газеты «Вечерняя Москва» выпустила роскошный альбом о Юрии Марковиче «Родом с Чистых прудов». В нем использованы документы из семейного архива, но, разумеется, многие любопытные материалы остались за пределами книги.

Специально для «Новых округов» Алла Нагибина предоставила несколько писем Юрия Марковича, которые никогда не публиковались. Они отправлены в 1968 году, еще в пору их романа, из поселка «Советский писатель» в Ленинград. За описаниями семейных забот, издательских хлопот и писательских дрязг проглядывают картинки местной природы.

К сожалению, в письмах нет дат, о них можно предполагать только с опорой на косвенные данные.

«Тихо, жарко, но дышится хорошо…» <1968, после 22 августа>

Аллочка, милая моя! Вот, не успел приехать, оглядеться, а уже пишу тебе. От тоски. Как началось вчера, в твоей подворотне, когда прощались, так и не отпускает. Все время — рядом со следами — губы, тонкие пальцы, колени, загорелая кожа и прекрасный, резкий смех человека, по-настоящему умеющего смеяться.

А дома — жалкие и любимые старики, мамина безнадежная война <...> с пьяными мужиками, упорно не желающими, чтобы нам было хорошо. Мама сделала на даче отличный ремонт, все так и горит, всюду тихо, жарко, но дышится хорошо, и странное ощущение пустоты. Настроение крайне невеселое, сама понимаешь почему.

Твоя щетка имела успех почти болезненный, маме тут же захотелось еще такую же для посуды. Она говорит, что лишь такая щетка сможет компенсировать неистребимую Машкину неаккуратность...

«В саду необычайно красиво…» <1968, до 2 октября>

Милая Аллочка! Никуда я не поехал, как мне было объяснено, потому что я не такой крупный спортивный писатель, как Солодарь. Но это обычное вранье. На самом деле — на меня пришла «телега», как в наших высоких сферах называют такое.

Бог с ней, с поездкой, противно бесправие, из-за чьей-то гнусной лжи разом зачеркивается все, что ты сделал и делаешь, набрасывается тень на имя, достаточно известное… Ну да хватит нытья. Буду сидеть на даче и работать. <…> В саду необычайно красиво, но холодновато. Вообще, осень меня немного подавляет. <…> Сдал книгу в «Молодую гвардию», потерял техталон от машины.

Собаки меня очень любят, Дара подымается наверх, когда я сплю, и целует меня в нос и щеки. И я тебя целую в нос, щеки, губы, глаза, очень скучаю...

«Вторые сутки празднует день рождения своего мужа…» <1968, 2 октября>

Аллочка! Сел писать тебе из огорчения, что услышал твой голос, но даже двух слов сказать не привелось. Надо же, на минуту отлучился, — и как раз ты позвонила.

Правда, и тогда могли бы нас прервать.

Новостей у меня никаких нет. Пишу рассказ большой с утра до вечера, днем гуляю по великолепному лесу, читаю про древние храмы и про Марселя Пруста по-английски, эх, это и чтение! Но странно, заглядывание в словарь, вместо того чтобы раздражать меня, скорее успокаивает.

Ты не думай, что душа моя кровоточит от мексиканской неудачи, и не огорчайся.

<…> Главное — писать, остальное приложится, да и не так плохо побыть сегодня на родине — спокойнее. <…> Я уеду с дачи или в пятницу утром, или вечером в четверг, в этом случае я сам позвоню тебе часов в 9–10. Но я хочу надеяться, что еще завтра раздастся твой звонок на дачу, и мы обо всем договоримся. Мне как-то беспокойно, и я скучаю по тебе. Скучаю и там, и здесь, и во все часы суток, и даже не сказать, когда острее. <…> Маша вторые сутки празднует день рождения своего мужа и почти выбила ему глаз. Мы сделали еще четыре трубы для газа. Жизнь идет!! Целую крепко-крепко. Твой Юра.

«Торчу на даче, тачаю повесть…» <1968, осень>

…У нас дикие холода, и я торчу на даче, <…> тачаю повесть и в столицу ни ногою. Чего ты не позвонишь? <…> Мама, наконец, призналась в любви к тебе<…>.

Она сказала, что ты не чета всем современным женщинам. А мама никогда не врет. И не фальшивит под влиянием минуты. В остальном — тоска и неопределенность. Работаю очень много, но как-то без божества, без вдохновенья. То ли устал, то ли тревога какая мешает. Плохо сплю. Но есть и хорошее — деревья в снегу, симпатичные звери, птицы за окнами, книги.

Жить можно и даже нужно. <…> Приезжай. Целую крепко...

«Вот придет молодая хозяйка…» <1968, осень>

...Наше приземление было под стать отлету, нас продержали полчаса где-то на задворках аэропорта. Затем подкатили к вокзалу, но еще минут двадцать не было трапа. Я думал, что умру от злобы. Слава богу, прославленная гонщица Тамара, жена небезызвестного в автомобильном мире Гаврилыча, нас дожидалась, и в 9 часов я был на даче. Тут, слава богу, все живы-здоровы. Мама нашла, что я не потолстел, выгляжу свежим и бодрым. <…> Поскольку я полон вами, вашей добротой, заботой, милостью, то без конца говорил о всех вас. Сообразительная мама, <…> скрепя сердце, согласилась на брак с тобой и даже пожелала, чтобы ты как можно скорее приступала к своим обязанностям. Во всяком случае, Машку она все время запугивает тобой: вот придет молодая хозяйка, это ведь не я, она тебя живо приструнит, и Машка даже несколько протрезвилась от страха.

На даче опять нет телефона, хотя обещали назавтра прислать каких-то любителей магарыча. Наверное, вскоре телефон заработает. Если же нет, я поеду во вторник в Москву и буду сам звонить тебе <…> Видел материал «Директора»5 — мощь! Ездил на съемки. <…> Творческая радость, охватившая группу при моем появлении, выражалась в том, что лихтваген был снят со съемок, и команда из двух ассистентов, трех гримерш и помрежа сыскала за водкой. Но я им объяснил, что дал слово одной знакомой девочке (ты ее, возможно, знаешь — с длинным носиком, красивыми глазками, маленькими ушками и толстыми ножками) не пить никогда, и убыл в охрану авторских прав. <…> У нас в спальне появилось нечто замечательное — форточка по принципу фрамуги. Теперь мы навсегда обеспечены свежим воздухом. И еще приятное известие: под картину «Голубой лед» Солодарьщина едет в Мюнхен на соревнования по фигурному катанию. Мне кажется, это хорошая компенсация за то, что ему не дали писать сценарии и делать поправки. У нас разделение труда...

«Всерьез изучить уцелевшую Москву…» <1968, до декабря>

Аллочка! Твое письмо заставило наш бедный, угнетенный болезнями и старостью дом плакать и смеяться. Вот как это вышло. Я читал у себя за столом про Гиппиуса, пытавшегося выкроить себе рубашонку из моего платка, и расхохотался во все горло. Это услышала мама, рывшаяся в моем бельевом шкапу, чтобы удостовериться в очередной пропаже носков, она пожелала знать, что меня так развеселило.

Я зачитал ей этот пассаж, мама тоже засмеялась и пошла прочесть это Як. Сем., который плохо себя чувствовал и лежал.

Но по рассеянности она прочла выше, там, где ты прекрасно говоришь о рыбалке и о том, что ничего не жалеешь. Бедный Яков Сем. выслушал и заплакал <…> У меня никаких новостей. Завтра кончаю большой рассказ. Был худсовет по «Седым волосам»7 — благополучно, но с режиссером тьма. <…> очерк о Судане понравился в «Нашем современнике»8 <…> Много пишу, гуляю, хорошо сплю. О водке даже не думаю — о лодке-таки, да! — В Москве почти не бываю, читаю книги по истории Москвы. Хочу всерьез изучить уцелевшую Москву и Подмосковье, и буду это приурочивать к твоим приездам.

А пока мечтаю о Русском музее и о Павловске, надеюсь, что в пятницу Московский проспект «ляжет под колеса моего лимузина», лишившегося желтых глаз...

1 Солодарь Цезарь Самойлович (1909–1992) — писатель, сосед Нагибина по поселку и соавтор сценария к фильму «Голубой лед» о фигурном катании.

2 Нагибину отказали в поездке на XIX летние Олимпийские игры (Мехико, 12–27 октября 1968 года) из-за обвинения в «моральной неустойчивости».

3 Русская борзая.

4 Михаил Гаврилович — шофер Нагибина.

5 Фильм Алексея Салтыкова по повести Нагибина.

6 Гиппиус Никодим Васильевич (1918–1996) — сценарист, актер, знакомый Аллы и Юрия Нагибиных.

7 Вероятно, речь о телеспектакле «Срочно требуются седые волосы» по одноименной повести Нагибина (1970, режиссер Иван Росомахин).

8 Публикация в № 12 за 1968 год.

Прямая речь:

Алла Нагибина, вдвова писателя:

— Поселившись здесь, я в 1970– 1971 годах полностью перестроила дом: оставила только стены, коробку, а все внутри поменяла.

Фотографии этого дома потом даже публиковались в итальянском журнале.

Когда начиналась очередная стройка, я отправляла Юру в санаторий в Карловы Вары: худеть. Все равно он по дому ничего не делал, даже гвоздя прибить не мог.

Пока шла стройка, его мать постоянно выбегала и кричала: «Вот дождитесь моей с Яшей смерти, тогда и ломайте все». А я что? Поплачу и продолжаю. Зато когда я все закончила, она сказала: «Ну, сдохну — Юрку не жалко, он пристроен. А вот что дом этот больше не увижу, это жалко».